Волшебный остров

-Динка, а феи правда существуют? - спросила у сестры Саша.
   -Нет. Это все сказки, - ответила Дина, которая уже училась в школе и считала себя взрослой.
   -А няня сказала, что они живут в маленьких домиках на островке посреди нашего озера. А по ночам зажигают огоньки и водят хороводы. А еще...
   -А ты больше няню слушай, - перебила Дина. - Если бы они там были, их бы давно на-шли местные рыбаки, - и добавила лукаво. - Знаешь. Я тебе хочу кое-что сказать по секрету. Только на ушко...
   -Ой, правда?
  Девочка встала из-за столика, за которым уже часа два старательно рисовала город фей, и поспешила к дивану, где ее старшая сестра читала какую-то скучную книгу без картинок. Дина изобразила серьезное и очень сосредоточенное лицо.
   -Знаешь, я решила открыть тебе одну страшную тайну, - шептала она на ухо сестренке. - Деда Мороза тоже не существует.
   -Нет! Неправда! Я же его видела... Он обещал, что, когда я вырасту, он возьмет меня Снегурочкой! Вот! - прокричала Саша. Щеки ее побагровели от возмущения. Она с нетерпением ждала, что на это ответит всезнайка-Дина, которая всегда над ней подшучивала. Но Дина только смеялась, отбросив свою скучнющую книжку и лукаво глядя на сестру.
   -Чего ты смеешься? Тебе-то он, наверное, такого не обещал... Вот ты и завидуешь!
   -Я? Завидую? Ха-ха-ха. Да это же дядя Валера с фальшивой бородой. Какая же ты еще маленькая... - бросила Дина и, взяв свою книжку, пошла наверх. В дачном домике ей разрешили занять комнату на чердаке, где она жила одна. Саше же было всего четыре года, и она жила на первом этаже с няней.
   -Я... Я... Я не маленькая! И никакая у него борода не флешивая! А самая взаправдешная! И феи существуют! Да! Я пойду на озеро и сама их найду! Вот! - выпалила Саша вдогонку своей сестре.
   -Ну ищи, ищи... Только тебя ночью на озеро все равно никто не отпустит! Маленькая еще! - ответила уже с чердака Дина.
   -А я... А я сама уйду!
   -А я все няне расскажу. Хотя... Лучше я позвоню маме в город. Тогда она не привезет тебе куклу. И конфеты все мне отдаст. Поняла, малышка?
   -А ты... А ты... Зануда! Вот кто! - пробурчала Саша. Она очень обиделась на Дину и решила сходить на озеро назло сестре.
  Поздно ночью, когда няня уже давно уснула, да и Дина уже выключила свет на своем чердаке, Саша встала, оделась и, стараясь не скрипеть ни одной половицей, вышла на веранду.
  Ночной воздух обдал ее щеки прохладой. Звездное небо было по-настоящему ослепительным, каким оно бывает только ясной июльской ночью. Где-то в соседнем лесу пели ноч-ные птицы.
  Девочка шла через сонный поселок к небольшому озерцу, находящемуся в самом его центре. Ни один огонек не освещал скованные дремой окна. Из распахнутых ставен в спальне соседской дачи раздавался громкий храп Николая Петровича - смешного старичка, который разрешал им с Динкой лазить к нему в огород за недозрелыми яблоками. Наверное, ему, бывшему моряку, снова снилось море.
  Дорогой девочка начала говорить с самой собой. От части потому что было скучно, а от части потому что - страшно.
   -А феи все-таки существуют. Ведь Динка не может всего знать. Она, конечно, большая, но няня еще большее. Значит, Динка сама ничегошеньки не знает! Какая же она все-таки вредина, - рассуждала Саша, идя по знакомой дорожке к берегу. - Ой... Огоньки...
  И действительно. Крохотный островок, ютящийся посреди озерной глади, просто искрился от сотен разноцветных искорок и маленьких огоньков.
  Девочка стояла, боясь пошевелиться и спугнуть это чудо. Огоньки - это, конечно же, праздничные костры, а искорки - это феи в праздничных нарядах. И, вот уж чудо из чудес, с острова раздавалась музыка. Саша догадалась. Это была флейта. Еще бы... Сколько она себя помнит, Дина училась на ней играть и мучила всю семью своими гаммами. Но это было не Динкино пищание, а музыка. Музыка фей.
   -Я знала, что они есть... Я знала... - шептала девочка. - Расскажу Динке - обзавидуется!
  Саша решила подойти поближе, чтобы рассмотреть хоть одну фею как следует, но запнулась о корень старого дуба, росшего у самого берега, и ойкнула...
  Музыка сразу замолкла. Один за другим стали тухнуть огоньки, а цветные искорки исчезли в гуще кустов, покрывавших большую половину островка.
   -Вернитесь! Я не хотела вас пугать! - прокричала Саша, но островок оставался таким же неподвижно-сонным как и все вокруг. Подождав еще минут пять она развернулась и пошла к своей даче, тонувшей в зелени садового участка, то и дело оглядываясь. Но все было тихо. Только храпел Николай Петрович, да где-то на соседней улице выла собака.
  Дверь открылась без скрипа. Няня спала. Динки тоже не было слышно. Дом спал...
  Саша потихоньку разделась, юркнула под одеяло и тут же уснула.
  Дверь снова отворилась и на веранду проник запах сырости и озерных водорослей... Дина, укутанная в полотенце, скользнула на кухню. Она положила свечи в ящик буфета, отнесла мамины бусы на столик в спальне родителей и, стерев с пола свои следы, заглянула в комнату к сестренке.
  Саша крепко спала, улыбаясь во сне. Ей снились феи.

Огромное сияющее небо над головой,  небольшой скалистый остров, затерявшийся в россыпи Illes Balears, и море. Куда не кинь взгляд - всюду море. Его так много, что порой мне кажется, что мир - это и есть море. Такой же непонятный, волнующий, опасный и одновременно притягивающий к себе...
Как правило, пик туристического сезона на наших островах приходится на июль и август. Тогда наша крошечная рыбацкая деревушка по-настоящему оживает. Ветер на море стихает, пляжи покрываются распластанными на солнце телами отдыхающих;  круглосуточно работают  бары, и рестораны; магазинчики с сувенирами и прочей мелочью собирают свою годовую выручку; а в деревенских домах становится тесно и шумно из-за туристов. За лето их приезжает сюда множество: взрослые и дети; мужчины и женщины; толстые, худые; спортивного телосложения и не очень; загорелые и слегка обгоревшие; семейные и одинокие; влюбленные и те, кто еще в поиске… Всех их притягивает романтика островов: белоснежный песок многокилометровых пляжей; воздух, пропитанный морем и запахом прибрежных сосен, живописный закат и успокаивающий шум набегающих на берег волн. И, конечно, само море - бирюзово-зеленое, теплое, ласкающееся, словно игривый котенок, у ног - оно манит всех этих людей, они восторгаются им, но, как правило, никто из них не знает его настоящим.
Это можно было бы назвать типичным любовным треугольником…
Сколько я помню, ты всегда приезжал не один - каждый раз с тобой была новая женщина, - и всегда в начале сезона - тогда, когда еще c севера дует порывистый ветер, а на море собирается  волна. Каждый раз ты останавливался в доме моего старшего брата. Считалось, что вы с ним друзья, но я подозреваю, что дружбы как таковой не существовало. Хотя, несомненно, тебе нравилось бывать у нас.
Ты никогда не был многословен - предпочитал больше слушать, чем говорить;  создавая при этом у собеседника ощущение доверительности и одновременно сохраняя каким-то непостижимым образом  дистанцию с ним. Тебе невозможно было солгать - казалось, своим внимательным взглядом ты способен увидеть самую душу. В тебе чувствовалась внутренняя сила - та самая, которой не требуется демонстрация, и рядом с которой ощущаешь себя уверенно и легко.
Что ты искал для себя среди нас? Или кого? Что пытался понять для себя?
Ты был ярок словно солнечные блики на воде и одновременно темен - как  морская бездна. Сейчас, повзрослев, я понимаю, что ты лишь позволял другим - включая и моего брата - считать себя «своим», - точно так же как позволял всем этим женщинам любить тебя. Ни друзья, ни любовницы не знали тебя настоящим. Настоящим ты был там - с морем, когда метался среди волн и ветра на своей доске под парусом. Подростком я часто наблюдала за тобой, спрятавшись за скалами и гадая, кто из вас окажется сильнее, кто сдастся - ты или море? - пока не поняла, что ты сам был частью его. Ты жил морем.Ты нес его стихию в себе.
Помню, однажды - мне тогда исполнилось пятнадцать лет - я впервые попыталась изобразить  тебя и море на бумаге и показала тебе.
- Не плохо, - похвалил ты, взглянув на рисунок, и серьезно посмотрел на меня, - У тебя талант.  Тебе нужно развивать его. Учиться. На континенте. Тебе нельзя оставаться тут - этот остров погубит тебя. 
Подозревал ли ты, что в этот момент ты завоевал еще одно сердце - мое сердце? Вряд ли. Все, что ты говорил или делал, было предельно просто и никогда не несло двойного смысла.
Ты протянул мне рисунок назад.
- Хочешь, я поговорю с твоим братом и объясню ему? - спросил ты.
Чтобы уехать отсюда? Чтобы больше никогда не видеть тебя?
Я ощутила в душе нечто, похожее на панику, и решительно покачала головой.
- Как хочешь, - сказал ты, пожав плечами. Кажется, я тебя разочаровала. Наверное, ты посчитал, что я испугалась. Отчасти это было правдой, - я всегда была немного трусихой. По этой причине я даже не научилась толком плавать.
Но в тот раз страх мой имел другую основу - я боялась потерять тебя.
Я больше никогда не показывала тебе своих рисунков. Я сделала их сотни  - удачных, неудачных, в красках или просто карандашом. И с каждого на меня смотрел ты - мое персональное наваждение, мое божество, мое на тот момент неосознанное желание.
Говорят, шила в мешке не утаишь. Так случилось и со мной.
В тот год мне исполнилось восемнадцать, и я, наконец-то, превратилась из нескладного подростка в вполне миловидную девушку - достаточно миловидную, чтобы нравиться местным ребятам. Впрочем, они меня не интересовали. Все мои мысли были заняты, как и прежде, только тобой.
Я, как и раньше, ждала начала июня, и чем ближе он становился, тем беспокойнее становились мои ночи. Иногда я даже не могла заснуть - ворочаясь и мечтая.
О чем? Сейчас я с уверенностью могу сказать, что о глупостях. Все мои мечты заканчивались тем, что ты приезжал, внезапно замечал мою неземную красоту, брал за руку и признавался в любви. Кульминационной точкой и одновременно долгожданным хэппи эндом становился наш поцелуй - на большее моей фантазии, или правильнее сказать, опыта жизни, просто не хватало.
Но, как это и происходит в жизни, наяву с твоим приездом ничего не изменилось: с тобой рядом была новая женщина, и ты, как и раньше, замечал меня ровно на столько, насколько взрослые замечают детей.
Все решил случай или, точнее сказать, слишком ревнивый характер твоей спутницы.
В тот вечер вы задержались на какой-то вечеринке и вернулись домой довольно поздно - все уже спали. Разумеется, кроме меня.
Я слышала, как твоя девушка сердито выговаривала тебе за какую-то Фелисию, как ты просил свою подругу успокоиться - сначала тихим голосом, потом все больше и больше раздражаясь. Наконец, я услышала, как громко хлопнула дверь, а затем в коридоре прозвучали твои шаги.
Не знаю, что на меня нашло. Внезапно меня охватила решимость: я выскользнула из-под одеяла и, накинув поверх ночной сорочки старую кофту, поспешила следом. Мое сердце колотилось от страха как сумасшедшее, и я мало что соображала - ведомая странной, не подвластной мне силой.
Ты стоял на террасе и курил, раздраженно смахивая пепел на пол. Услышав мои шаги, ты резко и, как мне показалось, зло оглянулся, но, узнав меня, немного успокоился.
- Мы тебя разбудили? - отрывисто спросил ты меня и снова отвернулся.
Я молча, кивнула.
- Мне очень жаль, - сказал ты, словно мог видеть мой кивок. - Маленьким детям не следует слышать, как взрослые ссорятся. Вернись в комнату и попытайся снова заснуть. Все будет хорошо.
Ты решительно затушил сигарету, давая понять, что разговор закончен. Я понимала, что мне следует послушаться тебя, но, похоже, в эту ночь в меня вселился дух неповиновения. Я покачала головой.
- Я не ребенок, - внезапно вырвалось у меня тихо и хрипло.
- Что? - ты оглянулся, явно не поняв сказанное мной.
- Я сказала, что я не ребенок, - повторила я и сделала шаг к тебе. Один, другой.
- И еще я хочу сказать, - прошептала я, остановившись перед тобой, и осеклась, внезапно в полной мере осознав, как близко я стою к тебе. От тебя пахло солнцем, морем, сигаретами и мужским парфюмом. Этот запах пьянил, обволакивал меня, вызывая непонятное ощущение смеси эйфории и полной свободы.
- Я люблю тебя, - слова прозвучали скорее как констатация, чем признание.
- Что? - ты все еще не понимал, что происходит.
Вместо ответа я подняла руки и, порывисто обняв тебя за шею, крепко прижалась губами к твоим губам.
Это было похоже на оцепенение - твое, мое. Мы стояли, прижавшись друг к другу так тесно, что я отчетливо слышала стук твоего сердца - глухой и сильный. Сколько прошло времени? Мгновение? Два?
Ты резко оттолкнул меня - так, что я упала на пол.
- Ты! - ты говорил яростно, словно выплевывая мне слова в лицо, - Глупая!
Ненормальная!  Девчонка! Ясно? Ты понимаешь, вообще, что ты делаешь? Ты…
Ты осекся, продолжая глядеть на меня с такой злостью, что мне стало страшно. Наверное, этот страх ты и прочел в моих глазах - ты отпрянул от меня, словно я была прокаженной, и, развернувшись, быстро скрылся в темноте сада.
Я не спала почти всю ночь - плакала то от обиды, то от злости на себя. Что я наделала? Что на меня вообще нашло?
Ведь я не такая!
А какая я? Ненормальная? Трусливая?
Под утро я уснула, а, проснувшись, узнала, что ты ночью собрал свои вещи и ушел на причал. Один.
Я не успела к отходу твоего катера.
Видел ли ты меня с палубы? Слышал мой голос? Оглянулся хотя бы раз?
Я не знаю этого и, думаю, не узнаю никогда.
С тех пор прошло почти восемь лет. Две тысячи девятьсот пятнадцать дней… Бесконечно долгих дней, - словно сама вечность - и таких же бесполезных, как давно выплаканные слезы. Все это время я ждала тебя, встречая на пристани каждый паром и каждый катер и выглядывая тебя среди приезжих.
Взрослые, дети, старики… мужчины, женщины… влюбленные и одинокие… толстые, худые… Кажется, весь мир уже перебывал здесь. Кроме тебя…
Но сегодня что-то случилось. Неожиданно я поняла для себя: ты не вернешься. Никогда. Что мне пора отпустить тебя. Набраться храбрости и покинуть этот остров и этот дом, полный моих рисунков и несбывшихся надежд. И дать своей памяти, наконец-то, забыть тебя.
Завтра я положу это письмо  в пустую бутылку, затем куплю билет на корабль - еще не знаю куда, но куда-нибудь далеко-далеко от этого острова и воспоминаний о тебе. Где-то на середине пути я брошу бутылку в море - нет, не в надежде, что ты когда-нибудь получишь ее, а потому, что море - единственное, что ты по-настоящему любишь. Мне будет приятно знать, что каждый раз, глядя на него, ты будешь видеть и кусочек моей души.
Вот и все.
Мне осталось лишь сказать тебе последнее adeu и пожелать счастья…
* * *
Сидящий за грубо сколоченным столом пожилой мужчина, подслеповато щурясь, недоуменно вертел в руках исписанный мелким  почерком лист. Бумага кое-где намокла, и в этих местах чернила потекли, образуя грязные пятна. Послание было написано на каком-то незнакомом мужчине языке. Это его раздражало.
И чего только не бросают всякие бездельники в море? Или они считают, что это мусорный контейнер?
Мужчина поднялся и, неторопливо подойдя к печке-буржуйке, открыл дверцу. Пламя тут же с жадностью обхватило бумагу, мгновенно превращая ее в черный пепел.
Мужчина еще немного постоял, глядя на огонь, а потом отвернулся…

[video2=578|43]http://embed.pleer.com/normal/track?id=B52oBcdduoeB1jq&t=grey[/video2]

Картинка № 4

… Что я помню из детства? Ссоры родителей. «Что за имя ты дала девочке?» - это отец. «Имя предназначенное ей. И так будет» - это мама. Красивая и высокая. Черные косы уложены вокруг головы. Все сторонятся её, называют ведьмой …

… Мама привезла мне толстую тетрадь с ярмарки, на которую они ездили с отцом. Меня не взяли, я наказана. Мама сказала, чтобы я записывала все свои мысли, сны и поступки ...

… Хорошо, что мы живем на ферме, и у нас бывает мало людей. Люблю одиночество и хочу жить одна. Где-нибудь в лесу. Сушить травы. Разговаривать с животными и птицами. С ними интересно говорить. Не то, что с людьми. Мама сказала, что это  нормально. Пообещала, что расскажет о травах и научит языку зверей и птиц. Отец сказал, что мне пора в школу …

… Ненавижу школу! Почему люди такие злые? …

… Несносный Коли Егер назвал меня «вороной». Удивилась, спросила почему. Коли сказал, что я дочь ведьмы, значит ворона. Разглядывала себя в старое мамино зеркало: черные волосы, черные глаза. Как у мамы. Мама сказала, что Коли мне польстил, потому что ворон – птица мудрая …

…Коли Егер не льстил. Теперь все в школе дразнят меня «ворона». Наверное, мне должно быть безразлично. Но я плакала. Попросила отца не отправлять меня больше в школу. Он меня ударил. Потом будто испугался, просил не говорить маме. Пошла учить латинский язык. Наш пастор говорит, что латинский – язык Бога... Скучно …

… Воскресенье. Отец сердился, что мама не хочет ехать в церковь. Крикнул ей «Безбожница».  Мама сказала, что она не хочет видеть не Бога, а тех людей, что собираются в церкви. Отец уехал один. Мы с мамой ходили в лес. Самое лучшее в лесу – тишина. И людей нет. Я сказала маме, что не люблю людей. Она сказала, что тоже не любит, тех, кто собирается в нашей церкви. Но есть другие. Хорошие …

… Мама сорвала веточку рябины и сказала, что мне обязательно нужно носить ожерелье из ягод рябины. Это убережет меня от злой магии и порчи. Целый вечер нанизывала ягоды на суровую нитку …

… Отец запретил мне носить рябиновое ожерелье в школу. «Ересь!» Сорвал ожерелье с моей шеи. Спросить у мамы, что значит «ересь»…

… «Ересь» - это ложь. Я не поняла. Ложь – это грех, но я не лгала отцу, когда носила рябиновое ожерелье. Мама объяснила, что «ересь» обозначает «ложь». Лгут те, кто говорит ересь и те, кто клеймит её. Я заплакала, потому что не поняла. Мама сказала, что я вырасту и разберусь сама, кто кому лжет. Сказала, чтобы я взяла нитку длиннее и прятала ожерелье под платком или под платьем …

… Зима. Дорогу замело, наша лошадка не может пройти, и мне не нужно ходить в школу. Наконец-то отдохну от людей и злобы Коли Егера. Мама водила меня в лес. Мы собирали шишки и выпускали зайцев из силков. Слышали волчий вой. Мама быстро увела меня домой …

… Отец сказал, что вокруг фермы бродит волчья стая, боится, что стая перережет скот. Я несколько раз слышала, как волки воют в лесу, совсем близко. Будто зовут кого-то. Спросила маму кого зовут волки. Она не ответила. Мама ни с кем не хочет говорить. Все время прислушивается. Посадила меня на колени, прижала мою голову к груди. Я слышала, что мама плачет, но когда посмотрела на нее, она не плакала. Я спросила, как это у нее получается. Мама погладила мои волосы и сказала «Пора» …

… Отец весь вечер чистил ружье, собираясь на волчью охоту. Говорил мне, что он за свою жизнь убил много волков и завтра на охоте убьет много. Я спросила, зачем убивать волков они же никому не сделали плохо. Отец рассердился и ударил меня. Назвал «глупой девчонкой»…

… Мама пропала. Мамина служанка Кэйа тоже. Отец отправился на поиски. Он вернулся поздно ночью, сказал мне, что маму и Кэйю задрали волки …

…У нас было много людей. Все пили медовую брагу и говорили о маме. В основном, что им жаль, что она умерла молодой …

… Отец разрешил мне спать в маминой комнате. Холодно и одиноко. Такое одиночество мне не нравится. Мамы нет. Почти всю ночь проплакала, нанизывая ягоды рябины на нитку. Пока свеча совсем не оплавилась …

*****

… Отец женился. Мою мачеху зовут Вибек. Она вдова и у нее есть сын – Коли. Несносный Коли Егер. Плакала …

… Отец велел любить Вибек и Коли. Они теперь моя семья. Но я не могу …

*****

… Мне семнадцать. Сегодня Вибек сказала, что меня пора выдавать замуж. Убежала в комнату. Плакала. Вибек сказала, что я выйду за Коли. Ненавижу Вибек …

… Снилась мама. Она улыбалась и манила меня в лес. К той самой рябине …

… Около фермы снова появились волки. Отец и Коли собираются на охоту. Вибек сказала, что свадьба назначена на весну, но я уже могу позволить Коли некоторые вольности...

… Коли подкараулил меня на темной лестнице. От неожиданности я выронила свечу, и Коли наступил на нее. В темноте только жадные руки Коли и его тяжелое дыхание. Кое-как вырвалась. Заперлась в комнате. Ненавижу Коли ...

… Плакала во сне. Звала маму. Она пришла. Улыбалась и манила меня к рябине. Я сказала, что боюсь идти в лес. До рябины далеко, а в лесу волки …

… Отец и Коли вернулись с охоты. Хвастались, что ранили матерого волка, но он ушел от них. Наверное, я умру от ненависти … Ненавижу отца …

… Нашла старый мамин плащ. Нарядный. Красный. Тихонько выберусь из дома, попробую дойти до рябины …

… Мое имя означает «тайные знания». Дэгрун. Не знаю, почему вспомнила об этом. Еще о том, что ворон – символ мудрости. В доме тихо. Надо идти. Захвачу с собой эту старую тетрадь. Не хочу возвращаться в дом, где отец, Вибек и Коли. Пусть волки … Как маму …

… Холодно. Темно. Но темного леса я боюсь меньше, чем темных лестниц. Заблудилась. Шла почти всю ночь. Лес все гуще. Ветки хлещут по лицу, даже капюшон плаща не спасает. Волков не слышно. Жду смерти ... Случайно наткнулась на хижину. На стук в двери не ответили. Вошла. Очаг еще теплый. Раздула угли. Огляделась. На столе свеча, глиняная кружка. В углу куча сухой травы и набитая травой подушка. Останусь до утра. Устала …

… Снилась мама. Хвалила меня, что я ушла из дома, говорила, что теперь все будет хорошо. Скучаю по ней. Сказала об этом. Иначе, почему она сниться мне так часто? Мама улыбнулась «Потому что я ведьма?» Я тоже засмеялась. Мама сказала, чтобы я оставалась в хижине, меня никто не найдет …

… Уже неделю живу в лесу. Скоро зима. Есть нечего. Только поздние ягоды и горячий отвар из древесной коры. Наверное, умру от голода. Нашла куст рябины. Сделала себе новое ожерелье. Одиночество прекрасно. Только я и моя старая тетрадь  …

… Еще неделя. Огрызок карандаша едва пишет. Свечной огарок едва светит. Волчий вой. Почти у самой хижины …

… Снился странный сон. Двери хижины открылись. Кто-то раздул огонь в очаге, подошел к столу, увидел мою тетрадь. Потом меня спящую на траве в углу хижины. Он высок и молод. Плечо аккуратно перевязано. Ранен. Насмешливые серые глаза. «Кто ты?» - спросил он. «Дэгрун Скельбрейд. А кто ты?» - спросила я. Он долго молчал. «Я Лиулфр, Избранная». Снова молчание. Смотрим друг на друга. Шепчу, что скоро утро. «Найди меня» - сказал он и исчез …

… Утром на своей тетради нашла медальон – серебряный полумесяц и круглый кроваво-красный камень – на длинной серебряной цепи… Не решилась взять. Страшно…  Избранная? Кем? Для чего?.. Лиулфр значит «волк» …

… Снилась огромная кроваво - красная луна и волчий вой. Во сне вой складывался в слова "Найди меня!»...

… Неделя беспокойных ночей. Медальон ношу на шее, вместе с ожерельем из рябины. Скоро выпадет снег. Зимой я умру от голода. Оставляю свою тетрадь на столе в хижине. Я должна торопиться. Надо найти его. Лиулфр... Мой волк …

Картинка № 5

Бенни Гудман пытается заразить окружающих своим оптимизмом и, вероятно, ей это удается. В некоторой мере. Динамик над толпой слегка хрипит и уверяет, что завести нового дружка – это здорово.
Она шагает по перрону неспешно, до поезда остается еще полчаса, бежать нет нужды. Прямая спина, небольшая сумочка в руках, легкое летнее платье, почти неприлично короткая летящая юбка до колена, изящная шея. Вслед оборачиваются, но ее совершенно не трогает посторонний интерес, липкие взгляды, пошлый свист. Ее это все не касается, словно протекает в другом измерении. Туфли ровно цокают каблучками по плиткам. Сзади пыхтит грузчик, толкающий тележку. Было бы от чего пыхтеть, два небольших чемодана, пара шляпных картонок и сундучок – вот и все имущество. Наконец она достигает нужного вагона и на мгновение замирает, словно прислушиваясь к самой себе. Нет, это не сомнения в принятом решении. Просто долгий переезд в другой город, по сути, в другой мир, требует быть отмеченным хоть как-то. Пусть даже и секундной заминкой перед чугунными ступеньками вагона.
***
– Поднимай руки, поднимай. Лопатку назад, пусть руки поболят, ничего страшного…
Смена ног, поворот, и перед ними снова оказалось зеркало. Карла приподняла руку, чувствуя, как подрагивает локоть. Сегодня с самого утра они отрабатывали классику, пройдя станок почти всей труппой. Игнатова, эта сумасшедшая русская, была неумолима. Потом еще почти два часа задирали и бросали ноги в разные стороны. Но как бы то ни было, хореограф свое дело знала, она давала упражнения с расчетом именно на ту постановку, что должна была быть в этом сезоне. Рядом отрабатывала плие Крис. У которой день совсем не задался, ей намекнули, что она потолстела. И ладно бы это заметил кто-то из девочек, можно было бы списать на зависть. Но к претензии, высказанной Игнатовой, не прислушаться было невозможно. Это означало только одно, потерю роли. Если только не начать срочно худеть.
– Головка вверх… Па де буре…
Карла встала на полупальцы, мысленно повторяя отсчет за хореографом. Они отрабатывали детали, проходя раз за разом базовый рисунок. Сетки ролей им еще не дали, все балерины работали над одним и тем же. Разве что Крис отрешенно стояла у боковой стойки и раз за разом исступленно отрабатывала батман. Игнатова то и дело косилась в ее сторону, раздраженно поджимая губы.
Дверь тихо скрипнула, и Карла на мгновение отвлеклась.
– Держать спину! Стопа!
Можно было поклясться, что каждая из восьми балерин разом затаила дыхание, прислушиваясь к собственному организму. Вдруг окрик относился именно к ней. Лопатки давно уже ломило, а майка пропиталась потом. Хорошо еще, что они сегодня работали без пачек. Жара этим летом пришла внезапно и слишком рано. Солнце нещадно палило с неба, не давая даже краткой передышки. И это – первая разминка, страшно подумать, что будет дальше. Но ни одна из них не ушла бы из зала по собственной воле.
– Семь-восемь. Стоп. Перерыв.
Они обессилено расползлись по банкеткам. Рядом опустилась Крис. Карла повела стопой из стороны в сторону. И с любопытством уставилась на незнакомца, посмевшего прервать репетицию самой Игнатовой.
***
Купе свободно. Она бросает сумочку на сиденье и устраивается сама. Мимо ползет какой-то поезд, и она с вялым любопытством заглядывает в окна, ловя тени чужых жизней. Вот смеется чему-то ребенок. Вот старушка зажала пальцами длинный мундштук. Вот солдат увидел ее в окне и подмигивает, что-то говорит своему сослуживцу, тыча пальцем в ее сторону. Поезд уходит, и перед ней открывается пустой перрон. Кованый ажур столбов, тяжелый черный козырек, круглые часы с бегущей стрелкой. И здоровый ярко-красный лист клена, неизвестно как сюда залетевший. Осень. Уже осень. Надо же, она даже не заметила, как промелькнуло лето. Каким оно было? Странным? Удачным? Плодотворным. Да. Она решает, что «плодотворное» – это самое правильное определение. Плодотворное лето. Секундная стрелка отщелкивает полный круг.
***
– Оливия тебе просто завидует. У тебя – лучшие роли…
– Были, – подруга перебила решительно, и Карле пришлось умолкнуть. На ее взгляд Крис была странно равнодушна по отношению к собственному будущему. Впрочем, она была такой всегда. Напрочь лишенная кокетства и склонности к обману или притворству, Кристин славилась среди их круга человеком спокойным, прямолинейным. И помешенным на балете. Поэтому, даже сейчас, когда это искусство в Чикаго не пользовалось особым спросом, у Крис работа была всегда. Пусть время диктовало свое, и в моду входили эти глупые постановки, где каждый лавочник мнил себя танцором. Прекрасное тончайшее таинство балета гибло у них на глазах. Кто-то уходил в эти новомодные «мьюзиклы», добравшиеся до них с западного побережья. Кто-то подавался в учителя. Кто мог – переезжал.
Лето вступало в свои права, заливая легким солнечным светом дорожки парка. Клара на мгновение замерла около розового куста, прикрыла глаза, вдыхая плотный, тяжелый, почти одуряющий аромат цветов. Думать о плохом не хотелось. А перспективы на будущее были все как одна безрадостными.
– Перестань, – открыв глаза, она увидела улыбку подруги. Крис не отвлекалась на какие-то там розы, – все будет нормально. Ты – молоденькая, легкая. Вон, говорят, что в Нью-Орлеане открывают новый театр. Я туда уже не попаду. А тебя могут взять.
– Не возьмут, – Клара помотала головой, – у меня опыта нет. А у тебя – есть.
– Посмотрим, – Крис равнодушно пожала плечами, – вот «Жизель» оттанцуем…
***
На противоположном сидении стоит сундучок. Там – самое дорогое, что у нее есть. Шесть пар пуант. В том числе, одни, самые старые, уже не рабочие, с разбитым «пятачком». За остальной багаж она не переживает, его можно восстановить. При себе – деньги, документы, письмо от руководителя труппы и вот этот сундучок. Она знает, что некоторые за собой таскают еще письма, фотографии, прочие мелочи, но это все мусор, не имеющий никакого значения для танца. Для балета. Для того, что составляет ее жизнь. В Новом Орлеане ее ждет новая сцена, новые роли. Ее последняя работа была признана безупречной, прочувствованной. И потому из всех балерин чикагской труппы в новый театр пригласили только ее. Она сама уже там, на этой новой сцене. Ей не нужны воспоминания. Как не нужны старые письма, фотографии, какие-то мелочи. Только поставленные партии, только навыки, полученные от балетмейстеров. Дороже этого нет и не может быть ничего. То, что экспресс «Иллинойс централ» пока еще стоит на вокзале в Чикаго – это всего лишь досадное недоразумение. Она уже танцует там, на другом конце страны. И не видит, как на перрон выбегает мужчина и кидается к полицейскому.
***
– Раз и… Бух ее, как кирпич на пол, правильно, девушка – не девушка… Поднял и поставил!
Клара поправила пачку. Они репетировали танец вилис, отрабатывая раз за разом сложное взаимодействие между собой. До легкости и изящества было еще далеко. Коллективный танец по сути складывался из нескольких отдельных партий, и требовал предельной концентрации. У каждой – свой рисунок, свой ритм. Одна наклоняется, вторая должна успеть в этот момент присесть. Они тихо считают хором, но все равно, то одна поспешит, то вторая опоздает.
Рядом отрабатывали свои партии Крис и Эбезер. Жизель и Альберт. Если в том, что Крис достанется ведущая партия, никто особо не сомневался даже после разноса, устроенного Игнатовой, то назначение на ведущую мужскую партию никому не известного приезжего танцора стало сюрпризом. Впрочем, они вынуждены были признать, что Эбензер был хорош.
– Нет-нет-нет. Так не пойдет, – Игнатова взмахнула рукой, – Это невозможно. Крис! О чем ты думаешь? Где твои чувства? Жизель! Это чистая любовь! Квинтэссенция любви, если хочешь! А ты мне что тут изображаешь?! Эбензер! Что ты мне показываешь?! Зубы у тебя, конечно, шикарные.
Балерины тихо захихикали. Но у Игнатовой сегодня было на редкость желчное настроение.
– Что расселись, курицы?! А ну к станку!
***
Икры привычно сводит, и она вытягивает ноги вперед, ведет по дуге стопой, снимая напряжение. А потом смотрит на часы. Пять минут до отправления. Самое время поверить в то, что наконец этот мерзкий городишко останется позади. Чикаго. С его летней духотой, шумом, суетой, этой орущей музычкой, хамоватыми мужиками и глуповатыми развязанными певичками. Город, который она ненавидит тихо, но очень искренне. Она с трудом терпит местное лето, жару, розы, людей, все эти вздохи «ах, у них любовь». Чуть-чуть игры. Чуть-чуть притворства. Ее всегда забавляло мнение, что играть надо на сцене. На сцене нужно было жить, а все игры должны были остаться для людей. Она задумчиво рассматривает перрон, ожидая, пока истекут последние минуты до отправки. И не видит, как к вагону кидается мужчина. Пытается пробиться к двери. Рвется. И не может пройти. Ему преграждают путь проводник и полицейский. «Иллинойс централ», компания, работающая на юге. Да, это так мерзко, глупо и несправедливо. Но компания печется обо всех своих пассажирах. Потому табличка на вагоне гласит «Только для белых». Скромная, почти не бросающаяся в глаза. Пережиток прошлого. Но черным тут не место. И мужчину оттаскивают в сторону. Довольно вежливо извиняются, все же, Север, не Юг, но в вагон не пускают. Он застывает перед одним из окон, в отчаянии комкает в руках кепку. А там, в глубине купе, сидит она, смотрит в другую сторону. И ей все равно. И она специально купила билеты именно в этот вагон. Осколки прошедшего лета ее не беспокоят.
***
– Ты слышала, они встречаются, – глаза у Оливии, и без того круглые и крупные, казалось сейчас совсем выкатятся из глазниц, – вчера Макс видел, как Этот ее целовал!
– И что? – Карла равнодушно пожала плечами. В последнее время Крис была вечно занята, и поболтать у них не выходило никак. Но то, что между двумя главными танцорами что-то происходит, было видно всем. Эбензер касался своей партнерши так, будто она была величайшим сокровищем. Казалось, что и Крис немного оттаяла, чуть ярче улыбалась, стала чуть мягче. Карла искренне радовалась за подругу, пусть та и отказывалась обсуждать происходящее. Хотя, по мере того, как приближалась дата премьеры, у них у всех все меньше оставалось времени на развлечения.
На премьере Кристин была на удивление спокойна. Казалось, это ее спокойствие растекается вокруг, укрывает собой всю сцену, увлекает, успокаивает следом всех остальных. И все они, встав в круг, действительно были подругами, делили одну радость на всех, смеялись и веселились, увлекали за собой Эбензера. Нет, Альберта. Ганс злился и грозил. Батильда была возмущена. А Жизель… О, как они все горевали вместе с Жизель, оплакивая ее любовь, оказавшуюся враньем. Даже антракт не сломал настрой. То, что на репетициях было тяжелой работой, кровавыми мозолями, потом и слезами, сейчас было сказкой, в которую зритель верил непреложно. И зал стонал, смеялся, задерживал дыхание, удивлялся так, будто все смотрели «Жизель» в первый раз в жизни. Балет делал банальную в общем-то историю чем-то фантастическим. Чем-то таким, что трогало душу, заставляло чувствовать, погружало в другую реальность. И Крис, застывшая на краю сцены, была уже не Крис, она властвовала, обладала, царила в умах своего зрителя.
***
Эбензер. Когда ей сказали, что Альберта будет играть черный, она просто ушам своим не поверила. Черный! Негр! В заглавной партии «Жизели».Бред какой-то. Видимо, постановщик перегрелся на солнце. Они тогда здорово переругались с Игнатовой, и та обозвала ее толстой коровой. Тоже, нашлась тут, звезда первой величины. Крис была просто в бешенстве. Немалых усилий стоило держать себя в руках. Но ей нужна была эта роль, она должна была стать Жизель. Перспективы в Новом Орлеане открывались слишком заманчивые, и рисковать было нельзя. А без «Жизели» она могла даже не рассчитывать на новое место. И без нее хватало молодых, гибких и одаренных. Пришлось переступить через себя. Пусть сначала прикасаться к Эбензеру был просто противно, почти немыслимо. Дать себя обнять, придержать за талию, вообще позволить стоять за спиной. Ее просто трясло, когда она видела эти черный лапищи на своей майке. Июнь прошел напряженно, перед ней впервые встал вопрос об отказе от роли. Этого нельзя было допустить. Просто невозможно. Эбензер чувствовал отношение партнерши, и образ не складывался. Пришлось пойти на крайние меры. В конце концов, негр был чем-то временным, лишиться из-за него балета было безумством.
Этот черный… Эбензер любил розы. И они внезапно встретились в саду, на прогулке. Не зря она терпела болтовню Карлы. У нее лично от удушающего аромата роз всегда болела голова.
Эбензер любил джаз, и она научилась тихо напевать под нос эти глупые песенки, что исполняла Гудман. Не музыка, шум. Не танец, тупые подергивания, понятные только мартышкам.
Эбензер смотрел на нее как на божество. И весь июль они провели вместе. Она была стеснительной и неопытной, ее смущало внимание окружающих, она была не готова к близости. Но ей было так интересно все то, что рассказывает Эбензер. Боже, имя-то какое. Его тоже пришлось произносить с придыханием. Она ненавидела пляжи, жару и глупое хихиканье «А там он тоже черный? Но ладошки же розовые!». Этим летом она работала непрерывно. Каждый день. Эти курицы шушукались, что она надрывается у станка, трудясь над ролью. Понимали бы они что. Да она отдыхала в репетиционном зале. Только там ее оставляли в покое. За это лето она наработалась за десятерых. И была просто счастлива, что лето закончилось.
***
– Клара?– Рядом замер Эбензер, – Ты не знаешь, где Крис?
– В каком смысле, где? – Клара даже растерялась. За это лето она привыкла воспринимать Крис и Эбензера как одно целое. Они все привыкли.
– Я… Нет, ее нигде нет. И… – он беспомощно пожал плечами. Клара нахмурилась. Подругу она сама не видела несколько дней. Но для Крис, холодноватой и не слишком открытой, это было нормально.
– А вы не знаете? – рядом внезапно замерла Оливия. Выражение жадного любопытства невозможно было не узнать. Клара слабо поморщилась. Разумеется, первая сплетница труппы как всегда была в курсе всех событий, – Она же уехала. Подождите, она вам что, ничего не сказала? Ей же прислали приглашение из труппы Нового Орлеана. Будет там примой. Сказали, что лучшей Жизели они не видели, такая страсть, такие эмоции, бла-бла-бла. Уже гастроли в Европе ей предложили. В ноябре, кажется.
***
Мельтешение у противоположного окна наконец привлекает ее внимание, и Крис равнодушно смотрит на черномазого, прыгающего по перрону. Боже, как же хорошо, она уезжает из этого дурацкого города. В Новом Орлеане, на юге, все совсем по-другому. Конечно, там тоже какие-то идиоты выступают за права этих вот. Будто им нужны какие-то права. Она откидывается на спинку сиденья и снова погружается в раздумья. В новой труппе ей предложили заглавную партию в «Лебедином озере», это будет вершина ее карьеры. Господь свидетель, она этого заслужила.
Минутная стрелка догоняет секундную, и поезд трогается.

Картинка № 4

Я задумчиво перелистываю страницы твоего дневника. Удивительно, что ты вообще его вела. Мне всю жизнь казалось, что девушки, подобные тебе – яркие, сильные, уверенные в себе, никогда не увлекаются такой странно мещанской или подростковой вещью, как «личный дневник».
Я жил с убеждением, что дневник годится лишь для того, чтобы в пубертатно-романтичный период, который у некоторых продолжается лет до сорока, а то и дольше, излагать приторно-слащавые трагедии несчастной любви. Ведь если любовь счастливая, то времени на «разговоры» с бумагой не остается, девочки-подростки, даже тридцати-сорока лет от роду, вечно виснут на своих «бойфрендах», «партнерах», мужьях, стараясь не отлипать – вдруг кто-нибудь покусится на святое?
Оказалось, нет.
Тетрадь в мягкой кожаной обложке, украшенной эстампами с видами городов, лежала прямо поверх всех аккуратно уложенных и перетянутых специальными ремнями вещей в твоем чемодане. Аккуратность и педантизм – два из присущих тебе качеств, составлявшие безумно привлекательный коктейль.
Аккуратность и педантизм, осторожность и склонность к авантюрам, поистине аристократические спокойствие и готовность поддержать не только любой разговор, но и шутку, логический ум и чувственность – безумно странный коктейль, привлекший меня с самой первой встречи.
Даже место или способ – не знаю, как лучше сказать, где мы познакомились, вызывало удивление. Охота на волков – не место для утонченной барышни, не правда ли? Однако ты появилась на пороге забытой богами гостиницы, о которой знали только долбанутые охотники, привыкшие не к «причесанной» местности, где дичь специально выращивают и загоняют для пресыщенных жизнью и замученных работой менеджеров и директоров среднего и старшего звена, желающих почувствовать себя «настоящими мужчинами».
Что ты там забыла?
Тогда, в самую первую ночь, когда мы оказались в одной постели, ты ответила, что хотела найти себя. Потерявшись в своей жизни, решила попробовать все необычное, что только могло прийти на ум. Да, появится в черных шпильках и коротеньком бежевом пальтишке ранней весной в самом сердце лесов Квебека, в гостинице, заросшей вековым мхом – это действительно являлось не самым разумным поступком. Особенно пожелать участвовать в охоте, за которую ты уже, оказывается, отвалила неизвестно кому несколько тысяч долларов. Конечно, никто не согласился. Но, кажется, среди всех твоих качеств я забыл упомянуть умение убеждать.
В результате тебя посадили в «вышку» к наблюдателю, строго настрого запретив спускаться, несмотря на твои уговоры. Вечером, глядя несколько окровавленных туш небольших самцов из подросшего молодняка и на Пьера, ругающемуся сквозь зубы, в то время, как ему док вкатывал уколы в разорванную руку перед тем, как отправить на «вертушке» в госпиталь, ты согласилась и завтра побыть на «вышке», только в этот раз не просто так, а вторым наблюдателем.
А вечером, лежа в постели и слушая вой волков, ты вдруг начала рассказывать. Не жаловаться, а просто рассказывать о своей жизни. Говорить, как и убеждать, ты тоже умела, превращая любой рассказ в завораживающую историю.
Твой дневник подтверждает все, что ты говорила. Рим, Акапулько, Мадрид, Париж… Передо мной постепенно разворачивался весь мир, что ты успела объехать. От каждого города – несколько впечатлений, заметки, пара фотографий. И мужчины. Один город – один мужчина. Некоторым посвящена пара строчек, другим – целые рассказы. Но ни к кому из них ты потом не возвращалась.
Кроме меня.
Во второй мы столкнулись с тобой в июне в Берне по совершенной случайности. Забастовка авиадиспетчеров в Италии – и, как результат, нечаянная встреча в аэропорту. Я предложил съездить ко мне, и ты, как ни странно, согласилась. Перенести вылеты не составило труда, особенно с учетом продолжающейся в воздухе неразберихи. Всего пара часов езды – и мы оказались в доме, доставшемся мне от бабушки. Доме, полном старых, даже старинных вещей и воспоминаний о прошлом.
Перевернув последнюю исписанную страницу, разглядываю фотографии.
Я помню, как фотографировал тебя в этом алом наряде. Ты подметала полами плаща сухие листья на поляне, цепляясь им за все, что только можно, удерживала постоянно слетающую шляпу, постоянно смеялась и шутила, что Красная Шапочка встретила, наконец, своего большого и страшного Серого волка. Потом, отобрав у меня фотоаппарат, пыталась заставить меня изображать Серого Волка, раз уж сама Красная Шапочка, и ругалась на мою улыбку, уверяя, что Волк из меня получается совершенно неубедительный. Почему-то этот факт не заставлял улыбку пропадать. Потом мы занимались любовью, а на следующее утро вновь расстались.
Мы знали только имена друг друга, а большего нам было и не нужно.
Странно?
Нет.
Я не пытался искать тебя, потому что такие женщины либо возникают сами, либо нет.
Пыталась ли ты? Не знаю. Хотя сделать это довольно легко.
Наверное, это неважно.
Потому что мы встретились в третий раз. Август уже готовится отдавать свои права сентябрю, но лето все еще упорно цепляется за зелень листьев и мягкое тепло, напоенное запахом ягод.
А ты – ты спишь, утомленная, уставшая, разморенная, и темные волосы разметались по подушке. Я же беспардонно разглядываю квинтэссенцию твоей души – ту часть, которой сочла нужным поделиться с бумагой, а теперь и со мной.
Просто потому что ты просто приехала. Как сказала – на уикенд в Монреаль, отдохнуть и заодно набраться впечатлений и вдохновения для будущей статьи. И спросила, нельзя ли остановиться у меня.
Я не возражал.
Потому что просто так на уикенд непонятно к кому не приезжают.
Особенно с учетом «один город – один мужчина».

Картинка № 2

16 - самый замечательный возраст. В 16 мир внезапно раскрашивается радужными красками: ты узнаешь, что четвертый размер груди - это не уродливый атавизм, а счастливый лотерейный билет - неслыханная удача; самые клевые парни начинают обращать на тебя внимание, ты чувствуешь королевой и понимаешь, что жизнь только-только начинается!
В 19 жизнь, как правило, заканчивается…
Ты либо обнаруживаешь, что «залетела», либо узнаешь, что это сделала твоя лучшая подруга - от твоего парня. Тебя выпирают из школы. Или ты делаешь это сама - тычинки и пестики ты уже умеешь считать. Дома родители грызутся ни на жизнь, а на смерть. В конце концов, один из них, не выдержав, уходит. И ты с тоской понимаешь, что мир - дерьмо.
Во всем этом есть лишь один позитивный момент - ты уже совершеннолетняя и, значит, тоже можешь уйти.
И сама о себе позаботиться.
С 50 долларами мелочью - личные сбережения - и 200 - банкнотами, стыренными из родительского комода, ты чувствуешь себя и мятежницей и завоевательницей в одном флаконе. Ровно неделю
Через неделю ты наскребаешь от силы двадцать долларов и впервые задаешься философским вопросом: что делать?
На твое счастье тебя согласна подвезти компания хиппи. Куда? В Блэк Уотер? Никогда не слыхала. Да какая разница! Поехали!
* * *
- Эй Элли, еще долго? Я есть хочу…
- Потерпи.  Покури или возьми пиво!
- Оно теплое.
В ответ радиоприемник разражается предельной громкостью:
Ох, мамы, детей не пускайте за мной
Тропой, что на дно ведет.
Чтоб алчность и грех им не стали судьбой

[video2=578|43]http://embed.pleer.com/normal/track?id=B2pvfkBcdduoeB3il&t=grey[/video2]

Элли самая старшая в нашей компании, ей 24. У нее единственной из нас есть права, и поэтому она ведет наш старенький мобильбус. Для нас она почти старуха, но мы тактично держим свое мнение при себе. Элли - высокая ростом и может запросто отпинать парня. Я сама видела, как она сделала это два дня назад, когда какой-то подвыпивший хлыщ попробовал зажать в темном углу Молли.
Молли  как и мне, девятнадцать лет. Она утверждает, что ее укачивает, поэтому она сидит впереди, рядом с Элли и следит по карте за маршрутом. У Молли невероятно длинные, стройные ноги, которые она обычно любит вытягивать на приборную доску. На щиколотке у нее, впрочем как у всех девчонок, татуировка - что-то вроде черного солнца, - выглядит потрясно. Хочу себе тоже такую.
Молли сказала, что это знак их братства. При этом она как-то странно посмотрела на Синди, и они обе рассмеялись. Синди успокоила меня и сказала, что это такая шутка: «братьев» среди них нет, одни «сестры»; и что мне «сообразят» тоже такой знак, если я захочу присоединиться к ним. Они снова заржали, явно над моей глупой физиономией, и мне захотелось их прибить за это! Разумеется, не по настоящему.
Вообще-то, Синди самая прикольная - всегда шутит, иногда ее шутки откровенно пошлые. Она курит как паровоз и пьет пиво, при этом говорит, что это единственная оставшаяся ей радость в жизни.
Я с ними уже четыре дня, и эти трое мне очень нравятся. Они классные - что бы не случилось, держатся вместе и при любых обстоятельствах действуют слаженно. Иногда мне кажется, что они способны читать мысли друг друга, что, конечно, полнейшая глупость.
Четвертая их подруга, Мэри, совершенно на них не похожа - про таких говорят «правильная», по большей части молчит, стыдливо краснеет на соленые шутки Синди, носит мешковатое серое платье. Что ее объединяет с первыми тремя, - загадка, но на щиколотке у нее тоже есть татуировка. Блин, … как же я хочу себе такую же!

- Элли, ну когда же? - перекрикивает радио Синди. В ее голосе явное раздражение. - Я скоро  сдохну от голода!
Вместо ответа Элли резко поворачивается к подруге и бросает на нее короткий яростный взгляд.
- Заткнись, Синди, - в буквальном смысле шипит она. Музыка перекрывает ее голос, но я все-равно слышу этот неприятный свистящий звук из ее горла.
В ответ Синди испускает похожий. У меня ощущение, что они сейчас бросятся друг на друга, как две разъяренные кошки. Что на них нашло? На всякий случай молчу.
- Обе заткнитесь, - это вмешивается уже Молли. Она наклоняется и вырубает музыку. - Сейчас посмотрим, где тут можно остановиться.
Молли разворачивает карту и вертит ее, пытаясь определить наше местоположение.
Элли рассерженно отбрасывает край карты, которая закрывает ей обзор дороги.
- Кажется здесь, - указательный палец Молли с обгрызанным ногтем упирается в какое-то пятно, мы все как по команде смотрим на ее палец, и в следующее мгновение раздается противный визг тормозов, и почти одновременно следует глухой удар. Наш мобильбус замирает, как вкопанный.
- Приехали, - каким-то неживым голосим говорит Элли.
Я ее не слышу, я вообще ничего не слышу - выскакиваю из машины и бегу к распластанному на дороге телу. Это мужчина. Лет тридцати - одним словом, пожилой. Откуда он только взялся на этой дороге? Оглядываюсь по сторонам - вокруг сплошной лес.
Безуспешно пытаюсь найти у него пульс, наконец, просто рву в разные стороны полы его рубашки.
Каким-то двадцатым чувством отмечаю для себя, что на груди у него тоже татуировка - кто о чем, а вшивому, как говорится, баня! - звезда в круге огня. Круто! Кажется, я уже готова предать «братство»!
- Что с ним? - рядом раздается голос Элли. Оглядываюсь и вижу троих из своих спутниц. Мэри остается в мобильбусе.
- Он жив? - Молли делает шаг и останавливается, уставившись на татуировку незнакомца. По-моему, она тоже под впечатлением от нее, - потому что резко бледнеет и смотрит на Элли. И все трое, не говоря ни слова оборачиваются и глядят теперь на Мэри.
- Его нужно оттащить, - говорит Элли. Говорит будничным тоном, каким обычно извещают о намерении пойти пописать.
- Чтобы было не видно с дороги, - продолжает Молли таким же безразличным голосом.
- И как можно быстрее, - заключает Синди и настороженно оглядывается. - Пока никого нет. Заодно и пообедаем.

Честно, я в шоке от них! Все еще думаю, что это какая-то дурацкая шутка, но мои попутчицы настроены вполне серьезно. Они подходят к нему. Двое - Синди и Молли - хватают незнакомца за ноги, Элли наклоняется, чтобы взять его за руки. Неожиданно, сильный удар в лицо отбрасывает ее в сторону, и тут же раздаются два выстрела. Молли и Синди падают как подкошенные. Чувствую как по моему лицу неровными дорожками начинает медленно стекать их кровь, и запоздало закрываю лицо руками. Ору, что есть силы и насколько хватает дыхания.
Дыхание заканчивается очень быстро - делаю глубокий вдох и автоматически открываю глаза.
Лучше бы я этого не делала: вижу как на незнакомца бросается нечто, очень похожее на Элли, но это не совсем она - у нее искаженное мерзкой гримасой лицо, белые на выкате глаза и зубы - мелкие, словно иглы, и в три ряда, как у акулы! Снова раздаются два выстрела, и Элли падает рядом с Молли.
Я уже не ору - из моей глотки вырывается только хрип. Неожиданно понимаю, что следующей могу стать я, и начинаю быстро - как есть на коленях - ползти к ближайшим кустам.
Меня перехватывают на полпути и крепко зажимают мне рот - так, что мои глаза рискуют вывалиться из орбит похлеще Эллиных.
- Где мать? - слышу быстрый хриплый шепот над своим ухом - Повторяю, где четвертая?
Какая мать? Ничего не понимаю. В голове мелькает единственная мысль: «маньяк!».
Хватка на какую-то долю секунды ослабевает, и я, отдернув со рта эту жесткую ладонь, судорожно делаю вздох - для того, чтобы снова заорать… вернее прохрипеть:
- Мэри, беги!
В следующее мгновение я вижу ее - с такими же как у Элли выкатившимися белыми глазами, с ужасной гримасой на лице и зубами! Такое ощущение, что все ее лицо внезапно стало одной большой пастью. Ее волосы развиваются, словно на ветру, но на самом деле это не так. Ее волосы превратились в змей - с крохотными, такими же зубастыми головами на концах, как у Мэри. - и они шевелятся.
В руке незнакомца внезапно откуда-то появляется клинок. Взмах - отрубленная голова Мэри падает на землю и, покатившись, остановливается прямо передо мной. Прямо на моих глазах черты ее лица снова меняются, становясь нормальными.
Я даже не хриплю - я просто смотрю на эту голову какое-то время. Потом меня начинает бить озноб. Кажется, меня о чем-то спрашивают, пытаются привести в себя… Потом просто берут на руки и куда-то несут. Окончательно прихожу в себя в лесу - я насквозь мокрая, словно меня несколько раз окунули в воду. Машинально пытаюсь поправить волосы и замираю, услышав шорох. Надо мной склоняется тот самый незнакомец. Маньяк! Быстро сжимаюсь, ожидая удара.
- Оклемалась? - голос звучит участливо. Кажется, меня он сегодня убивать не будет. Ответа он, впрочем, не ждет - выпрямляется и осторожно оглядывается.
- Если хочешь жить, - говорит он собирая свои вещи - куртку и рюкзак, - советую поторопиться. Их обязательно хватятся.
Кажется, я рано обрадовалась.
Меня бесцеремонно хватают за воротник рубашки и ставят на ноги.
- Между прочим, я пыталась вам помочь, - кое-как выдаю шепотом.
- Взаимно, - коротко бросает незнакомец и подталкиваетл меня - ну что пошли?

* * *
Мы шли сутки. Вернее, шел он и тащил меня - еле живую от усталости и пережитого ужаса.
На вторые сутки мы вышли к какой-то ферме. В дом не пошли, а пробрались на сеновал. Тут я просто вырубилась - упав в сено и тут же уснув.
Сквозь сон я слышала чьи-то голоса, среди которых я различила голос своего незнакомца и какой-то женщины. Они говорили о «горгонах» и обо мне; о том, что у меня шок и что меня нужно куда-нибудь  пристроить, - словно речь шла о бездомном котенке.
Я хотела было возмутиться, но тут почувствовала на своей щеке знакомую уже сильную ладонь незнакомца. Она была теплая, а прикосновение - неожиданно нежное…

И тут я поняла, что моя жизнь лишь только сейчас начинается по-настоящему…